Борис Жуков

Безусловные знаки

Попытка честного ответа на идиотский вопрос

 

Пока остывают трибуны от сильных уверенных слов,
пока остывают валторны от сильных уверенных рук,
пока, в пустоте остывая, душа заперта на засов,
он тихо парит в ожиданье — глухой, неприкаянный звук.
Парит, оттесненный речами и транспорта шумной возней,
В круженье ворон и плакатов, дымов и вчерашних газет,
Во всякие дни – неизменный, как ось мирозданья — сквозной.
В нем отблеск трубы и скрипичный неяркий мерцающий свет.

В. Ланцберг, «Песенка об условных знаках»

 

«За что я люблю песни Ланцберга?» Странный вопрос! Разве любят за что-то? Тем более когда речь идет об, извините, произведении искусства: это всегда необъяснимое чудо, когда оказывается, что плод вымысла какого-то неведомого тебе и не знающего о твоем существовании человека вдруг имеет к тебе самое прямое отношение, да такое, что у тебя в горле — комок, а в душе — радость узнавания «ну да, я же всегда знал, что это так, только выразить это так прекрасно не мог!». Какие тут, к чертям собачьим, могут быть рациональные основания?!

И все-таки…

Я не рос с этими песнями, как с песнями Окуджавы — впервые я услышал их где-то во второй половине 70-х, когда мне было около двадцати, и вкус был уже вполне сформирован. С Ланцбергом я познакомился еще позже — в 1987–м, так что обаяние его личности (действительно немереное) тут ни при чём — ко времени нашей встречи я уже был в этих песнях «по уши». Так чем же взяли меня эти странные, загадочные, часто совершенно непонятные песенки?

Первый ответ — да вот именно этим. За каждой из них, за каждой их строчкой — некая история. Неизвестная мне (до поры до времени — позже я узнал кое-какие из этих историй, о них будет разговор ниже), но несомненно существующая — это же чувствуется. Как античная мифология за пушкинской строкой или пласт «Сильмариллиона» за страницами «Властелина колец».

Но это не ответ, а только небольшая, неглавная часть ответа. Почему эта чужая и даже не рассказанная, а только чуть тронутая история становится мне интересна?

Зайдем с другой стороны. С тех пор, как я обнаружил в себе нечто похожее на собственный эстетический вкус, меня всегда особенно привлекало умение сделать фактом поэзии самую обыденную, житейскую, иногда намеренно сниженную или даже пошлую, антиэстетичную деталь, ситуацию, предмет. Подчеркиваю — не просто «воспеть», не наградить какую-нибудь дохлую крысу кучей поэтических тропов, но увидеть (и показать нам) ее собственную поэтичность. Таковы блоковские «пьяницы с глазами кроликов» и голодный шелудивый пес в «Двенадцати», таков окурочек в одноименной песне Юза Алешковского, «Слепой» Заболоцкого, «припортовые царевны» и «синий троллейбус» Окуджавы, «дома без крыш» Новеллы Матвеевой («там на ветру волшебном танцевал бумажный сор»!), «гадательный напиток», шуршащий в кофейнике Юнны Мориц и т. д.

Ланцберг — особенно в классических своих песнях — удивительно богат этим видением и щедро тратит его не только на центральные, «программные» темы, но и на мимолетные, эфемерные образы. «Человеческой каши нажравшийся боров — автобус живот волочит», «Вон над кладбищем плачутся галки, как души, которых не приняли в рай» — это «Старый вальс вдоль Новой дороги», весь построенный на такого рода картинках–настроениях. У «Этюда на кухне» уже есть выраженная художественная задача, и строчки «А ночь и стает, и сгорит, — и лишь огарок фонаря в копченый мартовский сугроб воткнет она» работают на нее, хотя вполне хороши и сами по себе (в самом деле — разве мачта уличного освещения не похожа на гигантскую горелую спичку?). Строчка «Рвется на север стая белья на балконном ветру» («Кошачий вальс») уже крепко привязана к сюжету песни — она ведь о том, как фатально не вытанцовывается вымечтанная поездка на Соловки. А вот образ более развернутый:

«…И, наверно, поэтому, от дневной маеты огрубев, / на вечерней поверке грешный полк наш стоял и оттаивал, / потому что равнялся на ртутное солнце, перекатывающееся по трубе…».

Когда я впервые услышал «Ртутное солнце» и примыкающих к нему «Трубачей» (один из тех редких шедевров русской поэзии, которые обходятся без метафор, «сильных» эпитетов и вообще специальных «поэтических» слов), я был поражен не только прелестью этих песен, но и тем, как светло и пронзительно–чисто автор ухитрился изобразить (и при этом не соврать ни в единой букве!) студенческие военные сборы — квинтэссенцию советского милитаристского идиотизма, мероприятие, совершенно бессмысленное по определению и равно мучительное как для самих студентов, так и для приставленных к ним офицеров. А много лет спустя услышал от автора, что для него проведенные там недели были беспросветно–черными, и что песни-то написаны отчасти для того, чтобы избыть застрявшие в душе чудовищные впечатления. До сих пор не понимаю, как это может быть. Пожалуй, это самый яркий из известных мне примеров, на какие чудеса способно искусство.

В песне «Я в эту землю всеян…» поэзия обыденности становится не только приемом, но как бы и темой песни:

 

…Вашего здесь — крытый рынок, все остальное — мое.

 

Все остальное мечется, плачет, грустит, смеется,
Пыльное и взъерошенное, как тополей чешуя.
Это не покупается, это не продается,
Так что пользуйтесь даром — здесь угощаю я.

 

Сам Ланцберг рассказывал, что эта песня была рождена необходимостью восстановить душевное равновесие, поколебленное предложением эмигрировать. Это можно знать, можно не знать — песня вышла далеко за пределы подобной «утилитарно-психотерапевтической» задачи и даже за рамки традиционного для поколения ее автора выяснения непростых отношений с мамашей–Родиной. Это одна из самых сильных известных мне вещей, выражающих ощущение ненапрасности даже самых обыденных и мимолетных проявлений бытия. Дело, конечно, не в самой этой философской идее, но именно в том, что при звучании песни ощущение этой ненапрасности «проходит через сердце», переживается, как несомненная и актуальная ценность.

Вот мы и добрались до самого внятного способа ответить на исходный вопрос (а заодно и до ценностной модели восприятия искусства В. Ф. Чесноковой, любезной моему сердцу и позволяющей мне без труда понимать кое-что, перед чем пасуют профессиональные культурологи). Для этого вопрос можно сформулировать так: какие же ценности актуализирует, приводит в контакт с душой слушателей поэзия Ланцберга?

О ненапрасности, оправданности нашего мира, нашей бренной, короткой, пришедшейся не на лучшую историческую эпоху жизни я уже сказал (кроме вышеупомянутых песен мощнейшим выражением этого ощущения служат, на мой взгляд, «Песенка о голове», «Неуверенный монолог», «Три квартала на Вольской», «Зеленый поезд», «Синева», «Трава забвения», не говоря уж о таких песнях, как «Костер у подножья зеленой горы…», «Кривой сучок» или «Правнукам Бам–Грана», в которых это чувство проливается прямо в текст). Но, наверное, если опросить каэспэшников (даже только тех, что не знакомы с Ланцбергом лично и видели его лишь на концертах, или не видели вовсе), то чаще всего рядом с его именем будет звучать слово «порядочность». В мире Ланцберга порядочность, моральная щепетильность реальны до осязаемости и выступают одной из мирообразующих сил — при том, что ни в одной его песне таких слов нет, да и глаголы в повелительном наклонении в них весьма нечасты. Такие песни как «Пир. Чума. Упоенье. Нега…» или «Трубач», не говоря уж о моей любимейшей «Песенке наивных упрямцев», — пожалуй, самый сильный ответ на вопросы типа «зачем быть нравственным?». Хотя, разумеется, никакого логического ответа они на него не дают, да такового и быть не может — просто по самой природе этого вопроса.

Точно так же, как не имеет ответа и составляющая исходного вопроса, которая относится к тому философскому камню, что позволяет превратить собственный невроз в изумительную «Песенку с той стороны», а самую большую и опасную гроздь сосулек во всем городе Саратове возвести в ранг непредсказуемой и беспощадной Жизни, грозно и неотступно караулящей нас «у аптеки, за углом» — поэтическому таланту. Невозможно же на полном серьезе объяснять «в чем состоит талант Ланцберга?» или «чем именно обеспечивается воздействие его песен на слушателя?» — содержательный ответ на эти вопросы был бы равносилен раскрытию тайны искусства!

Не буду говорить и о других ценностях, оживающих в песнях Ланцберга — дружбе, коллективизме, бескорыстии, любви, наконец — о его великолепном юморе, без которого немыслимы даже самые лиричные его песни. О каждом из этих предметов, о неповторимом способе его существования в поэзии Ланцберга толковый искусствовед мог бы написать монографию. Но нельзя объять необъятное, и я сделал свой выбор — хотя бы на основании того, что объясняться в любви или приносить клятву дружбы словами из этих песен мне в жизни не приходилось, а вот отгонять тухлые мысли или черпать решимость для продолжения явно безнадежного дела случалось множество раз.

Но вот о чем надо сказать обязательно — это о ланцберговской ясности, об удивительной точности и четкости формулировок в самых щекотливых вопросах. Казалось бы, человек, поэзия которого вся пронизана силовым полем порядочности и бескорыстия (да к тому же еще и русский поэт — представитель резко антикоммерческой культуры) должен резко отрицательно относиться к самому феномену торговли, денег и т.п. И вероятно, многие любители песен Ланцберга слышат в них именно это — во всяком случае, немалая их часть поражена своего рода антиденежным фетишизмом. А сам он?

 

Кто не все продает, тот недешево платит…

 

Вот так — спокойно и точно. Дело, мол, не в самом занятии, а в понимании того, что может, а что не может быть его предметом. И в другой песне — столь же спокойно и честно, без всякого обличительного пафоса: «А деньги — денежек мне не жаль, их нету — тем и живу». А чтобы вовсе не оставалось сомнений — уже о любителях «справедливости по справедливости»: «Родились по разнарядке — в очереди и помрем!»». Вот потому-то никто и не слышал от него (напоминаю: я говорю только о художественных «высказываниях» — о стихах и песнях) почти неизбежной одно время «гражданственной» пошлятины и чернухи — скорее он будет годами молчать, но не опубликует ни одной фальшивой или банальной строки. Просто потому, что не может.

 

Тут, куда ни глянь, такая заваруха —
взять бы, жахнуть в духе классовых традиций…
А башка раскалена, а в горле сухо,
и патетикой, убей, не разродиться…

 — усмехнулся он сам по этому поводу в конце 80-х, когда даже самые рафинированные лирики вымучивали из себя что-то про Сталина да Горбачева.

Может быть, вот это редкое для русской культуры умение не путать коллективизм — со стадностью, политические взгляды — с вдохновением, житейские неурядицы — с концом света, умение наслаждаться жизненными благами — с готовностью на все ради них, а божий дар — с яичницей и есть главное, что привлекает меня (я говорю только о себе) в сочинениях Ланцберга?

Впрочем, думаю — главное все-таки в том, что он поэт.

«Иерусалимский журнал», № 23, 2006 г.